Холодно. Сизые тучи ползут по ночному небу, скрывая звезды. Чьи-то руки встряхивают меня, и утробное рычание приходится сдерживать огромным усилием. Так зверь реагирует на опасность, но мысленно я говорю ему, что все в порядке, хотя сам в этом совсем не уверен. Напуганный и усмирённый, он отступает, пропуская вперёд меня-человека. И я изо всех сил стараюсь им быть. Кручу головой, силясь увидеть в темноте что-нибудь, инстинктивно сжимаюсь, ощущая прилипшую к телу грязь вперемешку с подгнившими листьями, мусором и еще какой-то прелестью, валяющейся у сетчатого забора, под которым мне довелось оказаться сегодня.
Понятия не имею, как это произошло.
Тяну носом запах палой листвы и земли. Человек чувствует слишком мало, непривычно мало, как это бывает в первые мгновения после обращения. Но, готов поклясться, я пролежал тут не меньше часа, судя по онемевшим конечностям. Сознание вязкое, как кисель, силуэты совсем расплываются в темноте, и отрезвляет лишь слепящий свет яркого фонаря. В попытке прикрыться от него, я вскидываю руки, но они не слушаются, а внезапно острая боль заставляет меня сцепить зубы. Оклик - все чин по чину, но за ним следует предупреждающий пинок ботинком в беззащитные рёбра.
- Пьяный что ли?
Отрицательно мотаю головой. Вряд ли найдётся достойное оправдание произошедшему, особенно для людей в форме. По коже от холода бегут мурашки: октябрь во всей красе. Чудо, если я не заработаю воспаление лёгких. Чудо, если рёбра останутся целы.
Я изо всех сил стараюсь подняться, и офицеры неожиданно сменяют гнев на милость. До услужливой любезности их тону, конечно же, далеко, но мне протягивают руку, помогая встать на ноги. И даже пропускают полную женщину за пятьдесят, одетую в желто-красную форму. Она спешит к нам, как может, едва не поскальзываясь на влажной листве. Свет фонарика выхватывает из темноты ее фигуру, подсвечивая, и я слежу за ней неотрывно какое-то время, прежде чем офицер спохватывается, закрывая меня собой от ее встревоженных глаз. Оцепенев, не делаю даже попыток прикрыться, как последний извращенец, коим меня теперь, наверное, и окрестят. До меня не сразу доходит, в чем дело.
Но она лишь охает и ахает, спрашивая, куда же меня такого собираются увозить. Краснощёкая, с тонкими бровями-ниточками, в руках - свёрток полинявшей одежды. Слишком тонкой для октябрьской ночи, но я все равно безмерно за неё благодарен. Ей, доброй женщине, принёсшей одежду голому незнакомцу, который так сильно ее напугал. Во рту пересохло от невозможности объясниться, сказать все, что крутится в голове. Поэтому я роняю в ответ что-то совсем незначительное, с трудом ворочая языком, моментально превратившимся в необтесанный камень.
- Спасибо… спасибо большое.
Мне позволяют натянуть огромную рубашку и брюки не по размеру, прежде чем сажают в машину. Эти вещи велики мне размера на три, если не больше, но я хотя бы не буду больше светить наготой и прижиматься голой задницей к видавшему и не такое сиденью милицейской шестерки.
И хотя я и не оказывал сопротивления, наручники на меня все равно надевают. Ещё бы: они нашли меня голым под забором охраняемого предприятия. В земле и крови, дезориентированного и почему-то живого. Ожидать от меня можно чего угодно, я и сам в себе сейчас не уверен.
Город проносится редкими огнями уличных фонарей, темными глазницами окон и смазанными мрачными силуэтами голых деревьев. Я всматриваюсь в этот бесцветный, убогий мир жадно, вполне понимая, что эта поездка может стать для меня последней. Глубокая царапина на скуле напоминает о себе жгучей болью, но пока что мной правит абсолютное, неконтролируемое бессилие.
Отделение милиции - безликая коробка с вылинявшей некогда синей вывеской у двери. Мы подкатываемся к нему медленно, и сердце гулко стучит словно прямо в висках. Ещё несколько долгих мгновений, и приходится сцепить зубы, выбираясь в наручниках в ночную прохладу.
- Шагай.
Я шагаю. Успеваю даже в последний раз оглянуться на утопающий в ночи прямоугольный проем, а затем пасть капкана захлопывается у меня за спиной.
Рана в боку тоже дает знать о себе, только вот боль на этот раз оказывается гораздо острее, и я инстинктивно пытаюсь зажать ее сцепленными руками. За что немедленно получаю тычок между лопаток.
- Эй, спокойнее! Давай-ка без фокусов, - наверное, мы смертельно им надоели. Чертовы психи, валяющиеся голыми под заборами, пугающие пожилых сотрудниц очередного производственного предприятия.
- Прошу прощения.
Слова царапают пересохшее горло. Тело безуспешно пытается регенерировать, но застрявшая пуля мешает, открывая рану снова и снова. По виску стекает капелька пота, смешиваясь с кровью от царапины на щеке, и неприятно жжется соляной пыткой. Ещё немного, и я совсем потеряю способность мыслить. Сознание кажется мутным и шатким, но боль не позволяет мне отключиться. Все силы уходят на попытки затянуть рану в боку, оттого и ссадины остаются на месте. Это к лучшему, на самом деле: не знаю, как бы я объяснял офицерам своё божественное исцеление. Как бы заставлял себя идти дальше, садиться на неудобный расшатанный стул и внимать всему тому, что мне пытаются донести.
Голова моя слишком тяжелая, а шея - слишком хрупкая, чтобы я мог себя контролировать.
Когда мир опасно качается вот уже в третий раз, я слабым голосом прошу воды. Ответом мне служит издевательский смех. Он отдаётся эхом в ушах, и я прикрываю глаза, словно бы это может как-то помочь. Почти проваливаюсь куда-то в забытьё, когда громко хлопнувшая дверь выбивает меня обратно в сознание.
В нос ударяет отчетливый запах вампира. Кровопийцы отличаются от всех остальных этим холодным металлическим духом крови и разложения. На удивление, сегодня запах не кажется мне отвратительным. Раздражающим, привлекающим все внимание - да, но после пережитого мною вряд ли стоит удивляться таким мелочам. Внимательно всматриваюсь в лица всех входящих и выходящих, пока не нахожу одно. То самое.
Бледное, с глазами-льдинками, смеряющими меня тяжелым взглядом. Туман в голове моментально рассеивается. Зверь где-то далеко, на задворках сознания, рычит и скалит острые зубы, и мне не с руки даже пригладить его вздыбленную серую шерсть. Он не любит вампиров, ощущая исходящую от них угрозу. И, всматриваясь в лицо хищника, я не могу не разделять эти мысли.
Больше всего на свете я бы хотел сейчас быть как можно дальше отсюда.
***
Время - глубоко за полночь, и июньский воздух полон запаха трав и ночных цветов. Тишина оживает стрекотом цикад и шелестом листьев, и я прикрываю глаза, чтобы слиться с ночью и лесом. Кажется, если замереть и остаться вот так, можно и самому стать лесом, разумной его частью, прорасти корнями и возвыситься кроной. По мне будут ползать обитатели травяного мира, всевозможные жуки и букашки, и это будет так восхитительно безразлично. Только бы укрепиться корнями в земле, только бы дотянуться верхушкой повыше - до самого солнца. Замечательный сон наяву.
Аромат ночи заставляет сердце томительно сжаться.
- Я не знал своих родителей, - качаю головой, неотрывно глядя в звездное небо. - Говорят, меня нашли на обочине. Какой-то мужик увидел и сжалился. Так интересно: случайно проезжавшему водиле было до меня дела больше, чем моим родителям. Наверное, они уже давно сторчались - мать точно. Сейчас многие так заканчивают. А нормальный родитель вряд ли выкинул бы своего ребёнка на дорогу у леса. Как мне кажется.
Я говорю и говорю, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботно, но уголок рта предательски ползёт вниз. Желая поставить точку в этом неприятном для меня диалоге, я вслепую нашариваю руку Жени, все ещё неотрывно глядя в усыпанное звёздами небо. Губы касаются запястья любовно и жарко.
Если бы он только мог прочитать мои мысли и увидеть себя моими глазами. Прекраснее рождения сверхновой, загадочнее самого неба. Мой холодный, невозможный вампир. Целующий меня под светом звезд, поющий мне на ночь песни, что позволяют уснуть без кошмаров. Пожалуй, я никогда не смогу понять, что он нашел во мне и почему так трепетно нежен, но знаю, что отдал бы целую жизнь за этот его взгляд, говорящий без слов. Все, что я хотел бы услышать, ему нет нужды говорить.
